«Мне хотелось сыграть про людей, которые исчезают», — говорит Владимир Вдовиченков о своей роли в блокбастере «Салют-7». Образ советского космонавта, оказавшегося на развилке судьбы, ему явно стал близок. О космосе, актерском ремесле и воровстве, боксе, службе на флоте и других важных вещах Вдовиченков, празднующий сегодня свое 48-летие, рассуждает в интервью Men's Health. Promotion
- Настоящая Британия — фотографы и блогеры рассказывают о своих впечатлениях
- Куда поехать на Рождество: 5 лучших точек в Европе
- 6 идеальных новогодних подарков для любителей музыки
- 3 в 1: быстрый завтрак, полезный перекус, легкий десерт
- Путешествуй по Юго-Восточной Азии как местный
А что, гантелей у вас нет? Я бы хоть руки подкачал для обложки», — Вдовиченков надевает предложенную для съемки футболку и выходит на белый фотографический фон. Гантелей в студии не оказывается, тогда он начинает отжиматься от пола: без видимой бравады, аккуратно опираясь на носки ботинок.
Пока он упражняется, я успеваю подумать о том, что со времен бодровского «Брата» место мифологически-рыцарского Иванушки в здешнем кино вакантно, и Вдовиченков всегда был одним из главных его соискателей.
Но если «Брат», что один, что два, был про силу и правду, то вдовиченковский Кот из обоих «Бумеров» скорее про свободу и совесть, ну и закончилось это для его персонажа соответственно. Вдовиченков и далее играл мужественность пополам с жертвенностью. В новом блокбастере (премьера состоялась 4 октября — в день 60-летия запуска первого спутника, а в широкий прокат фильм вышел 12-го) «Салют-7» он тоже играет космонавта, скажем так, на развороте — тут можно усмотреть продолжение давней советской традиции кино об астронавтах с сомнениями (см. фильмы «Лунная радуга», «Дознание пилота Пиркса» и др.).
Кого вы играете в этом фильме — точнее, что? Возрождение советской повестки или реквием по былым подвигам?
Самое интересное в этой истории — это взаимоотношения летчика и земного шара. Человек был элитой, отборной кастой сродни японским камикадзе. И вдруг наступает момент, когда ты все геройски выполнил, но выясняется, что того самого последнего полета не последует. Тебе пожали руку — и до свидания. И вдруг по воле обстоятельств тебя снова выдергивают и говорят: знаешь, извини, ты все-таки еще раз нужен. Я как раз играл это разочарование, и обиду, доходящую до всепрощения, и это ощущение избранности, и страх того, что ты не справишься с миссией. В фильме есть сцена, когда мой герой видит ангела. Мне кажется, что космонавты — это люди, которые видели нечто большее, нежели мы, — как будто ангелов повидали. Но они не могут рассказать на Земле о том, что происходило там с ними, — не могут, да и желания особого нет рассказывать. Это какие-то в хорошем смысле мутанты, которые не могут стать обычными людьми. И как мутанты они мучаются. Они пытаются встроиться обратно, но в результате исчезают — как вымирающий вид. Они перестали быть легендой, за ними больше не следит весь земной шар. Все это сейчас приобрело сугубо коммерческий смысл, и это нормально, это жизнь. Но мне хотелось сыграть про людей, которые исчезают. Там был хороший кадр, когда мой персонаж сидит с товарищем, который сейчас улетит домой, и в какой-то момент он расслабляется, достает сигарету — вы когда-нибудь видели курящего космонавта? — наверное, в этом есть что-то от братьев Коэн с «Лебовски», этот момент раздолбайства и легкости, и ощущения полета, и слава богу, хеппи-энд, все живы.
Как раз такого типажа, как Лебовски, вам, кажется, играть еще не доводилось, хотя вообще вам как актеру выпадал широкий спектр — от новорусских гангстеров через «русских мальчиков» Достоевского и к советским служивым людям в диапазоне от дипломатов до космонавтов. Но сами вы кто, какой герой вам сейчас ближе?
Наверное, вампиловский Зилов (Зилов — главный герой пьесы Александра Вампилова «Утиная охота». — Прим. MH), он мне наиболее понятен сейчас. Когда я начинал, мне казалось — на что был готов, на то и брали. Я не смог бы сыграть пятнадцать лет назад (даже совпадая по возрасту) этого персонажа, которого могу — во всяком случае, пытаюсь — сыграть сейчас. Мои прошлые персонажи были выписаны более прямолинейно, и все это хорошо на меня ложилось, и я достаточно походил по экрану с автоматом, как в «Параграфе 78», и все это тоже было для чего-то нужно. Я как-то снимался у такого бразильского режиссера Фернанду Мейреллиса, и он мне сказал: «Володя, ты не иди прямо, а иди бананом». То есть немножко полукругом! Ну и вся моя актерская жизнь таким бананом и складывается в итоге. На самом деле я многое понял благодаря театру — в 2007 году в театр, где я служил, пришел Римас Туминас, и он принес мне все отгадки на вопрос, что такое профессия.
И что такое профессия?
Это в первую очередь удовольствие, как Станиславский сказал: трудно сделать легкое легким, свободное свободным, красивое прекрасным. Театр помог мне освободиться от страхов — получится, не получится. Когда живешь с ощущением того, что не получится, тогда точно ничего хорошего не выйдет.
Как лично вы избавляетесь от этого ощущения?
Нужно ставить другие задачи — например, думать о том, что ты имеешь в виду, что ты хочешь сказать, зачем ты вообще примеряешь эту роль на себя. И почему ты играешь этого человека именно таким — вроде у него все в порядке, а ты делаешь так, будто он болен, душевно или физически. Когда люди с горном маршируют, их не жалко, а вот когда они с горном идут домой, одинокие, тогда человек и бывает интересен. Взрослею, наверное, становится интереснее говорить о болячках людей. Внутри всех нас идет постоянная борьба — и я хочу сыграть про тех, кому тяжело в этой борьбе. Я вот живу рядом со школой и, бывает, еду, смотрю, как идут подростки, детишки по наземному переходу. И думаешь, господи, блин, если из них хотя бы десятая часть доберется до взрослой жизни не обломавшись, не обжегшись, не упав, в каком-то чистом первозданном виде. Ведь именно это нас волнует — где и как мы обожглись. А героизм в чистом виде и то, как мы головой ломаем сцены, — это другой жанр, это уже фильм «Перевозчик». (Усмехается.) Но в таком кино нужно быть спортсменом, а я, к сожалению, не спортсмен и вообще диаметрально разошелся с этим делом.
Это почему же?
Как говорится, деньги в другом банке. Культивируя одно, ты неизбежно упустишь другое. Знаете, что такое эгрегор? (Эгрегор — душа вещи, иноматериальное образование, возникающее в большом коллективе, встречается в мистическом трактате «Роза мира» Даниила Андреева. — Прим. MH)
Да, и благодаря вам это слово, думаю, впервые будет упомянуто в мужском глянце.
Ну да, у вас свой журнальный эгрегор, свои темы, у меня театральный. Это та мельница, на которую всегда льешь воду, и она вдруг начинает работает. А на другую у тебя просто воды не хватит, ну или тебе нужно 48 часов в сутки.
Но вы же занимались боксом? Помнится, в той же «Бригаде» вы весьма эффектно работаете в стойке.
Ну это было так давно, что уже нельзя и сказать, что занимался. Потому что я занимаюсь актерством уже двадцать лет, а спортсмен не может быть артистом. Иногда я хожу в спортзал и в бассейн, но, например, соблюдать диету театральному актеру практически невозможно. Ну представьте себе — театральный актер заканчивает работу в одиннадцать, ну конечно, после такой тяжелой работы хочется поесть, эмоционально расслабиться, выпьешь рюмку, закусишь и в итоге ляжешь спать в три. А спортсмены — это все же отдельная каста людей, замороченных на постоянных и жесточайших наблюдениях за собой, там страшный нарциссизм, как мне кажется.
Ну, у актеров с нарциссизмом тоже все в порядке, надо полагать?
Да, конечно, но спорт — это дисциплина, а артист не должен быть дисциплинированным! Он должен быть организованным, высокоточным. Но мне кажется, некая расхлябанность необходима для сцены, в актере должен присутствовать некий зазор. Ты, конечно, всегда можешь его подтянуть и подкрутить, так, знаете, когда табуретки клеят, нужно сдавить посильнее и подержать клей, а потом освободить, и оно само будет держаться. Но артист не должен быть все время под гнетом, элемент внутреннего раздрая необходим для сцены — сейчас смеешься, а через десять минут должен заплакать, а потом вообще с гордо поднятой головой идти. Иначе ты просто резонер, которому все равно, что происходит. И в физическом отношении актер тоже должен быть, простите за выражение, усреднен. Это должна быть модель, способная быстро меняться в ту или иную сторону: сегодня ты играешь качка, а завтра — заключенного в концлагере. Соответственно, если надо — чуть добавил акцентик в зал, подсушился, за три-четыре месяца у тебя появился приличный рельеф, потом свет, грим, и сделают из тебя крутыша. Если надо, чтоб ты, наоборот, поплыл — включаешь другое питание, другие тренировки. Актеры, конечно, идут на разные эксперименты ради кино, и моя жена Елена Лядова достаточно радикально поправлялась и худела для разных фильмов — но поверьте, это такие серьезные затраты организма, после которых можно и не оправиться, поэтому нужно быть очень осторожным с нагрузками. Лично я, просыпаясь утром, просто надеваю кроссовки и хожу по квартире — у меня нет дома беговой дорожки, но квартира достаточно большая, я хожу по ней примерно час, у меня на руке фитнес-трекер, и таким образом сжигается определенное количество калорий.
Вы популярны, но есть огромное количество актеров-мужчин, которые всю жизнь, например, играют в маленьком театре и никогда не обретут славы. Каково это, быть невостребованным актером — именно мужчине?
Я, к счастью, востребован, и мне сложно судить. Но вообще, если ты нужен в театре, значит, ты уже способен и многое можешь. К тому же, вы знаете, далеко не всем интересно идти в кино. Театр имеет одно удивительное свойство, в отличие от многих других профессий, и даже от кино: в нем можно жить. В прямом смысле. Ты можешь с утра до ночи находиться там и быть частью пусть наивной и придуманной, но истории, частью какого-то коллектива, репетиций, сплетен, вот этой ботвы, которая дарит ощущение того, что ты жив и что ты нужен. Потому что очень многие люди вообще никому не нужны. Люди слишком себялюбивы, и им нужно быть частью социума, где такие же, как они, ходят и что-то выясняют про себя и про мир и учатся быть частью праздника. Ты же идешь в театр работать игрушкой: более дорогой, менее — неважно, но ты должен это понимать, иначе грош тебе цена. Иногда говорят, что артисты — это женская профессия. Нет, просто артисты хотят остаться детьми. Это чуть-чуть инфантильная установка, когда ты думаешь, что просто играешь, и будешь играть до старости, и тебя всегда будут любить, аплодировать тебе, дарить цветы, это образ жизни такой.
Вы целых четыре года провели в армии — это тоже был образ жизни, как и театр?
Мои четыре года сопоставимы с театром разве что по части общего пацифизма, я же не служил в армии, солдат из меня никакой, и я считаю, что война — это очень плохо. Тогда нельзя было не служить по убеждениям, но у меня была своего рода альтернативная служба: отучился год в мореходной школе, а после этого три года отходил в море, но гражданским человеком, по линии обеспечения военно-морского флота, потом получил военный билет и про армию забыл. Но море — это тоже не профессия, это, как и театр, образ жизни абсолютный. Театр эмоционально забирает все. Ты думаешь только о том, как преуспеть, но не в смысле играть лучше всех. А делать так, чтобы спектакль тебе подходил, чтобы ты не выглядел глупо на сцене, чтобы каждый день ты становился лучше, чем был вчера.
А каково это — играть на одной сцене с актером, который заведомо сильнее тебя?
Что значит «человек сыграл лучше тебя»? Это значит, он был лучше готов, разобрался в ситуации, потратил больше времени, придумал более яркие варианты развития событий.
То есть это вопрос тренировки?
Даже не тренировки, а скорее подключения. Сложно обижаться на то, что кто-то играет лучше и талантливее, иногда хоть застрелись, но ты не сможешь сделать лучше. Нужно научиться относиться к этому как к учебнику. Ты никогда не вырастешь в профессионала, если будешь играть с такими же лентяями, как и ты сам. Я когда-то работал в Театре Моссовета, и у нас была гримерка, человек десять парней-артистов. И все играли в преферанс, причем так мастерски, что я просто не мог оторваться, спектакль отходил на второй план: мы стремительно врывались всей бандой на сцену в «Сирано де Бержераке» и так же стремительно убегали назад играть. Такая жизнь вела к обрыву и довела бы до цугундера, все это кончается депрессией, выпивкой и прочим. Ну конечно, когда мы играем «Дядю Ваню» вместе с Сергеем Васильевичем Маковецким, я каждую секунду к нему присматриваюсь, типа: ах ты ловкач, вот что ты делаешь, ну я в следующий раз тоже что-то придумаю и т. д. И тогда возникает не замер органами — начинается кураж и игра, а это и есть самые восхитительные минуты твоей жизни, и зритель фантастически счастлив, и происходит все самое интересное, и раскрываются соты, из которых льется мед жизни. Вообще, среди актеров бытует такое мнение: главное в нашем деле — подворовать и пристроиться.
Это каким же образом осуществляется?
Ну, подворовать — значит выглядеть чуть лучше, чем ты есть, и играть чуть лучше, чем можешь. А пристроиться — это значит сделать вид, что так и должно быть. Самое сложное — выглядеть органично и убедительно там, где это априори невозможно.
